Как было на самом деле
Feb. 22nd, 2007 05:12 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
manzanaraОчень хотелось понять, как же на самом деле жили декабристы и их жены в Сибири. И нашла я на просторах Интернета кусочек из дневника Анненковой, который дал ответы, по крайней мере, на те вопросы, которые возникли после фильма (кстати, как оказалось, многие сцены из фильма взяты именно оттуда).
Чита ныне (1861 год) уездный город; тогда это была маленькая деревня, состоявшая из 18 только домов. Тут был какой-то старый острог, куда первоначально и поместили декабристов.
***
В Читу я спешила приехать к 5 марта, день рождения Ивана Александровича, и мечтала, что тотчас же по приезде увижу его; даже на последней станции я принарядилась; но Муравьева разочаровала меня, объяснив, что не так легко видать заключенных, как я думала.
В начале их пребывания в Читинском остроге, потом в Петропавловской тюрьме соблюдались большие строгости, всегда, правда, смягченные справедливым, благородным и великодушным характером коменданта Лепарского, который относился к нам, особенно к дамам, с полнейшим снисхождением; а мы часто употребляли во зло его деликатность и высказывали ему иногда очень неприятные вещи, когда находили какое-нибудь распоряжение несправедливым.
Добрый старик всегда с величайшим терпением выслушивал нас и старался успокоить. А как много зависела от него наша жизнь, — тихая и спокойная, она могла сделаться невыносимою при других отношениях Лепарского с заключенными! Но он умел согласовать исполнение своего долга, своих обязанностей с такою деликатностью, что не давал никому чувствовать тяжелого положения, в каком мы находились; щадил всегда самолюбие, а с дамами обходился, как самый нежный отец.
***
Вот подписки, которые давали дамы по приезде своем в Читу:
«Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь моего мужа, государственного преступника NN, верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Нерчинских рудников г. генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь, по моей чистой совести, наблюсти нижеописанные предложенные мне им, г. комендантом, статьи; в противном же случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил подвергаю я себя законному осуждению. Статьи сии моей обязанности суть следующая:
1
Желая разделить (как выше изъяснено) участь моего мужа, государственного преступника NN , и жить в том селении, где он будет содержаться, не должна я отнюдь искать свидания с ним никакими проискам и никакими посторонними способами, но единственно по сделанному на то от г. коменданта дозволению и токмо в назначенные для того дни, и не чаще, как чрез два дня на третий.
2
Не должна доставлять ему (мужу) никаких вещей, денег, бумаги, чернил, карандашей без ведома г. коменданта или офицера, под присмотром коего будет находиться муж мой.
3
Равным образом не должна я принимать и от него никаких вещей, особливо же писем, записок и никаких бумаг для отсылки их к тем лицам, кому оные будут адресованы или посылаемы.
4
Не должна я ни под каким видом ни к кому писать и отправлять куда бы то ни было моих писем, записок и других бумаг, иначе как токмо чрез г. коменданта. Равно если от кого мне или мужу моему чрез родных или посторонних людей будут присланы письма и прочее изъясненное в сем и 3-м пункте, должна я их ему же, г-ну коменданту, при получении объявлять, если оные не чрез него будут мне доставлены.
5
То же самое обещаю наблюсти и касательно присылки мне и мужу моему вещей, какие бы они ни были, равно и деньги.
6
Из числа вещей моих, при мне находящихся и которым регистр имеется у г. коменданта, я не в праве без ведома его продавать их, дарить кому или уничтожать. Деньгам же моим собственным, оставленным для нужд моих теперь равно и вперед от коменданта мне доставленным, я обязуюсь вести приходо-расходную книгу и в оную записывать все свои издержки, сохраняя между тем сию книгу в целости; в случае же востребования ее г-м комендантом оную ему немедленно представлять. Если же окажутся (вещи излишние против находящегося) у г-на коменданта регистру, которые были мною скрыты, в таком случае как за противо (сего) учиненный поступок подвергаюсь я законному суждению.
7
Также не должна я никогда мужу моему присылать никаких хмельных напитков, как-то: водки, вина, пива, меду, кроме съестных припасов; да и сии доставлять ему чрез старшего караульного унтер-офицера, а не чрез людей моих, коим воспрещено личное свидание с мужем моим.
8
Обязуюсь иметь свидание с мужем моим не иначе как в арестантской палате, где указано будет, в назначенное для того время и в присутствии дежурного офицера; не говорить с ним ничего излишнего, и паче чего-либо не принадлежащего, вообще же иметь с ним дозволенный разговор на одном русском языке.
9
Не должна я нанимать себе никаких иных слуг или работников, а довольствоваться только послугами приставленных мне одного мужчины и одной женщины, за которых также ответствую, что они не будут иметь никакого сношения с моим мужем и вообще за их поведение.
10
Наконец, давши таковое обязательство, не должна я сама никуда отлучаться от места того, где пребывание мое будет назначено, равно и посылать куда-либо слуг моих по произволу моему без ведома г-на коменданта или, в случае отбытия его, без ведома старшего офицера.
В выполнении всего вышеизъясненного в точности под сим подписуюсь. Читинский острог. 1828 года.
***
Только на третий день моего приезда привели ко мне Ивана Александровича. Он был чище одет, чем накануне, потому что я успела уже передать в острог несколько платья и белья, но был закован и с трудом носил свои кандалы, поддерживая их. Они были ему коротки и затрудняли каждое движение ногами. Сопровождали его офицер и часовой, последний остался в передней комнате, а офицер ушел и возвратился через два часа.
***
4 апреля 1828 года с утра начались приготовления; все дамы хлопотали принарядиться, как только это было возможно сделать в Чите, где, впрочем, ничего нельзя было достать, даже свечей не хватило, чтобы осветить церковь прилично торжеству. Тогда Елизавета Петровна Нарышкина употребила восковые свечи, привезенные ею с собою, и освещение вышло очень удачное. Шафера непременно желали быть в белых галстуках, которые я им и устроила из батистовых платков и даже накрахмалила воротнички, как следовало для такой церемонии. Экипажей, конечно, ни у кого не было. Лепарский, отъехав в церковь, прислал за мной свою коляску, в которой я и поехала с Натальей Дмитриевной Фон-Визиной.
***
Не было только одной из нас, это Александры Григорьевны Муравьевой, которая накануне только получила известие о смерти своей матеря графини Чернышевой, остальные все: Нарышкина, Давыдова, Янтальцева, княгиня Волконская и княгиня Трубецкая — присутствовали при церемонии.
Веселое настроение исчезло, шутки замолкли, когда привели в оковах жениха и его двух товарищей, Петра Николаевича Свистунова и Александра Никитича Муравьева (Скорее всего, Михайловича - Прим.), которые были нашими шаферами. Оковы сняли им на паперти. Церемония продолжалась недолго, священник торопился, певчих не было.
По окончании церемонии всем трем, т. е. жениху и шаферам, надели снова оковы и отвели в острог.
Дамы все проводили меня домой. Квартира у меня была очень маленькая, мебель вся состояла из нескольких стульев и сундука, на которых мы кое-как все разместились.
Спустя несколько времени плац-адъютант Розенберг привел Ивана Александровича, но не более как на полчаса.
Только на другой день нашей свадьбы удалось нам с Иваном Александровичем посидеть подольше; его привели ко мне на два часа, и это была большая милость, сделанная комендантом. Почти во все время нашего прибывания в Чите заключенных не выпускали из острога, и в начале мужей приводили к женам только в случае серьезной болезни последних, и то на это надо было испросить особенное разрешение коменданта. Мы же имели право ходить .в острог на свидание через два дня в третий. Там была назначена маленькая комната, куда приводили к нам мужей в сопровождении дежурного офицера.
На одном из таких свиданий был ужасный случай с А.Г. Муравьевой, которая пришла больная, уставшая и, разговаривая с мужем, опустилась на стул, который стоял тут. Офицеру это не понравилось, и особенно взбесило его то, что она говорила по-французски; он был, кажется, в нетрезвом виде и под влиянием вина начал говорить грубости, наконец, крикнул, схватив А.Г. Муравьеву за руку:
— Говори по-русски, и как ты смеешь садиться при мне!
Несчастная женщина так перепугалась, что выбежала из комнаты в истерическом припадке; на крыльце в это время стояло несколько молодых людей, в том числе брат Муравьевой, гр. Чернышев, и Иван Александрович Анненков. Все бросились на офицера, Иван Александрович схватил его за воротник и отбросил назад, чтобы дать возможность Муравьевой пройти. Послали за плац-адъютантом, который не замедлил явиться, сменил офицера с дежурства, а молодых людей успокоил. Коменданта в это время не было в Чите, но на другой день он вернулся и тотчас по возвращении своем пошел к Александре Григорьевне, извинился за пьяного офицера и обещал, что вперед дамы не будут подвергаться подобным грубостям, а офицера, как виноватого, от нас перевел. История эта могла кончиться очень печально для заключенных, если бы только Лепарский был другой человек, но этот великодушный старик умел всегда всех успокоить.
В те дни, когда нельзя было идти в острог, мы ходили к тыну, которым он был окружен, первое время нас гоняли, но потом привыкли к нам и не обращали внимания Мы брали с собою ножики и выскабливали в тыне скважинки, сквозь которые можно было говорить; иногда садились у тына, когда попадался под руку какой-нибудь обрубок дерева.
***
Когда привезли в Читу Ивана Александровича с его товарищами, острог, в котором они были помещены позднее, тогда отделывался, и поэтому их поместили в старом полуразвалившемся здании, где останавливались ранее партии арестантов. Несмотря на то что здание это было полусгнившее, а зима была жестокая, они должны были, однако ж, провести там всю вторую половину зимы, так как другого помещения не было Спали они на нарах, и первое время ни у кого не было ни постели, ни белья.
***
Между тем осужденные все прибывали и помещение становилось невыносимо тесным Наконец к осени 1827 года был окончен временный острог, который был назначен для них исключительно, но и там было немного лучше. До 70 человек должны были разместиться в 4 комнатах; спать приходилось также на нарах, где каждому было отведено очень немного места, так что надо было двигаться очень осторожно, чтобы не задевать соседа; шум от оков был невыносимый. Но молодость, здоровье, а главное дружба, которая связывала всех, помогали переносить невзгоды.
Оковы очень стесняли узников, казенные были очень тяжелы и, главное, коротки, что особенно для Ивана Александровича было очень чувствительно, так как он был высокого роста. Тогда я придумала заказать другие оковы, легче и цепи длиннее. Андрей мой угостил кузнеца, и оковы были живо сделаны. Их надели Ивану Александровичу, конечно, тайком и тоже с помощью угощения, а казенные я спрятала у себя и возвратила, когда оковы были сняты с узников, а свои сохранила на память. Из них впоследствии было сделано много колец на память и несколько браслетов.
Стража в Чите состояла из инвалидов, и часто нам приходилось сносить дерзости этих солдат, несмотря на то что комендант очень строго взыскивал с них за малейшую грубость; сами заключенные им охотно прощали, сознавая, что они это сделали по глупости своей; гораздо было чувствительнее и обиднее, когда из офицеров попадались такие, которые превратно понимали свои обязанности и позволяли себе грубые выходки, желая, вероятно, выслужиться или думая что исполняют свой долг, так как из Петербурга, кажется, если не ошибаюсь, было приказание говорить «ты» заключенным.
***
По приезде в Читу все дамы жили на квартирах, которые нанимали у местных жителей, а потом мы вздумали строить себе дома, и решительно не понимаю, почему комендант не воспротивился этому, так как ему было уже известно, что в Петровском Заводе было назначено выстроить тюремный замок для помещения декабристов; хотя, конечно, дома наши, выстроенные в роде крестьянских изб, не особенно дорого стоили, но все-таки это была напрасная трата денег, так как мы оставались в Чите только три с половиною года, что не могло не быть известно заранее коменданту.
Местоположение в Чите восхитительное, климат самый благодатный, земля чрезвычайно плодородная, между тем, когда мы туда приехали, никто из жителей не думал пользоваться всеми этими дарами природы, никто не сеял, не садил и не имел даже малейшего понятия о каких бы то ни было овощах; это заставило меня заняться огородом, который я развела около своего домика; тут неподалеку была река и с северной стороны огород был защищен горой. При таких условиях овощи мои достигли изумительных размеров. Растительность во всей Сибири поистине удивительная, и особенно это нас поражало в Чите.
***
Иван Александрович с трудом переносил казенную пищу, на которую казна отпускала деньги, но довольно скудно, так что обед в остроге состоял из щей и каши большей частью; я каждый день посылала ему обед, который приготовляла сама; главное неудобство состояло в том, что у меня не было плиты, о которой в то время в Чите никто, кажется, не имел и понятия; кухарки были очень плохие, и я ухитрилась варить и жарить на трех жаровнях, которые помещались в сенях. Когда я переехала в свой дом, в октябре месяце, то там была уже устроена плита к дамы наши часто приходили ко мне посмотреть, как я приготовляю обед, и просили научить их то сварить суп, то состряпать пирог, но когда дело доходило до того, что надо было взять в руки сырую говядину или вычистить курицу, то не могли преодолеть отвращения к такой работе, несмотря на все усилия, какие делали над собой. Тогда наши дамы сознавались со слезами, что завидуют моему умению все сделать, и горько жаловались на самих себя за то, что не умели ни за что взяться, но в этом была не их вина, конечно: воспитанием они не были приготовлены к такой жизни, какая выпала на их долю, а меня с ранних лет приучила ко всему нужда.
***
Надо сознаться, что много было поэзии в нашей жизни. Если много было лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного. Все было общее — печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое.
***
16 марта 1829 года у меня родилась дочь, которую назвали в честь бабушки Анною, у Александры Григорьевны Муравьевой родилась Нонушка, у Давыдовой сын Вака. Нас очень забавляло, как старик наш комендант был смущен, когда узнал, что мы беременны, а узнал он это из наших писем, так как был обязан читать их. Мы писали своим родным, что просим прислать белья для ожидаемых нами детей; старик возвратил нам письма и потом пришел. с объяснениями:
- Но позвольте вам сказать, — говорил он запинаясь и в большом смущении,- что вы не имеете права быть беременными, — потом прибавлял, желая успокоить нас: — Когда у вас начнутся роды, ну, тогда другое дело.
He знаю — почему ему казалось последнее более возможным, чем первое.
Когда родились у нас дети, мы занялись ими, хозяйством, завели довольно много окота, который в Чите был баснословно дешев, и весь 1829 год прошел довольно тихо...
***
После полуторагодового пребывания в Чите с заключенных были сняты оковы. Сделано это было с большою торжественностью. Комендант приехал в острог в мундире объявить монаршую милость, и цепи снимались в присутствии его и всей его свиты. После того как мужья наши были освобождены от цепей — и с нами сделались милостивее, солдаты перестали нас гонять от ограды, и мужей стали пускать к нам каждый день, но на ночь они должны были возвращаться в острог.
В Чите я даже первое время в Петровском Заводе заключенные обязаны были выходить на разные работы, для чего были назначены дни и часы, но работы эти не были тягостны, потому что делались без особенного принуждения; это время служило даже отдыхом для заключенных, потому что в остроге вследствие тесноты ощущался недостаток воздуха. Сначала их выводили на реку колоть лед, а летом заставляли также мести улицы, потом они ходили засыпать какой-то ров, который, не знаю почему, называли Чертовой могилой. Позднее устроили мельницу с ручными жерновами, куда их посылали молоть.
Мы, конечно, искали возможности поговорить с нашими мужьями во время работы, но это было запрещено, и солдаты грубо гоняли нас.
Княгиня Трубецкая рассказывала мне, когда я приехала в Читу, как она была поражена, когда увидела на работе Ивана Александровича; он в это время мел улицу и складывал сор в телегу. На нем был старенький тулуп, подвязанный веревкою, и он весь оброс бородой. Княгиня Трубецкая не узнала его и очень удивилась, когда ей муж сказал, что это был тот самый Анненков, блестящий молодой человек, с которым она танцевала на балах ее матери, графини Лаваль.
Княгиня Трубецкая и княгиня Волконская были первые из жен, приехавшие в Сибирь, зато они и натерпелись более других нужды и горя; они проложили нам дорогу и столько выказали мужества, что можно только удивляться им. Мужей своих они застали в Нерчинском заводе, куда они были посланы с семью их товарищами еще до коронации императора Николая. Подчинены они были Бурнашеву, начальнику Нерчинских заводов; Бурнашев был человек грубый и даже жестокий, он всячески притеснял заключенных, доводил строгость до несправедливости, а женам положительно не давал возможности видеться с мужьями. В Нерчинске точно также, как и в Чите, выходили на работы, но в Нерчинске все делалось иначе под влиянием Бурнашева; заключенных всегда окружали со всех сторон солдаты, так что жены могли их видеть только издали.
Князь Трубецкой срывал цветы на пути своем, делал букет и оставлял его на земле, а несчастная жена подходила поднять букет только тогда, когда солдаты не могли этого видеть.
Кроме того, эти две прелестные женщины, избалованные раньше жизнью, изнеженные воспитанием, терпели всякие лишения и геройски переносили все. Одно время княгиня Трубецкая положительно питалась только черным хлебом и квасом. Таким образом они провели почти год в Нерчинске, а потом были переведены в Читу. Конечно, в письмах своих к родным они не могли умолчать ни о Бурнашеве, ни о тех лишениях, каким подвергались, и, вероятно, неистовства Бурнашева были приняты не так, как он ожидал, потому что он потерял свое место, и только чрез длинный промежуток времени получил другое в Барнауле, где и умер.
В Чите нас очень полюбили все и многие даже плакали, когда мы уезжали, провожали нас до самого перевоза, который был в расстояния двух или трех верст от селения.
Чита ныне (1861 год) уездный город; тогда это была маленькая деревня, состоявшая из 18 только домов. Тут был какой-то старый острог, куда первоначально и поместили декабристов.
***
В Читу я спешила приехать к 5 марта, день рождения Ивана Александровича, и мечтала, что тотчас же по приезде увижу его; даже на последней станции я принарядилась; но Муравьева разочаровала меня, объяснив, что не так легко видать заключенных, как я думала.
В начале их пребывания в Читинском остроге, потом в Петропавловской тюрьме соблюдались большие строгости, всегда, правда, смягченные справедливым, благородным и великодушным характером коменданта Лепарского, который относился к нам, особенно к дамам, с полнейшим снисхождением; а мы часто употребляли во зло его деликатность и высказывали ему иногда очень неприятные вещи, когда находили какое-нибудь распоряжение несправедливым.
Добрый старик всегда с величайшим терпением выслушивал нас и старался успокоить. А как много зависела от него наша жизнь, — тихая и спокойная, она могла сделаться невыносимою при других отношениях Лепарского с заключенными! Но он умел согласовать исполнение своего долга, своих обязанностей с такою деликатностью, что не давал никому чувствовать тяжелого положения, в каком мы находились; щадил всегда самолюбие, а с дамами обходился, как самый нежный отец.
***
Вот подписки, которые давали дамы по приезде своем в Читу:
«Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь моего мужа, государственного преступника NN, верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Нерчинских рудников г. генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь, по моей чистой совести, наблюсти нижеописанные предложенные мне им, г. комендантом, статьи; в противном же случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил подвергаю я себя законному осуждению. Статьи сии моей обязанности суть следующая:
1
Желая разделить (как выше изъяснено) участь моего мужа, государственного преступника NN , и жить в том селении, где он будет содержаться, не должна я отнюдь искать свидания с ним никакими проискам и никакими посторонними способами, но единственно по сделанному на то от г. коменданта дозволению и токмо в назначенные для того дни, и не чаще, как чрез два дня на третий.
2
Не должна доставлять ему (мужу) никаких вещей, денег, бумаги, чернил, карандашей без ведома г. коменданта или офицера, под присмотром коего будет находиться муж мой.
3
Равным образом не должна я принимать и от него никаких вещей, особливо же писем, записок и никаких бумаг для отсылки их к тем лицам, кому оные будут адресованы или посылаемы.
4
Не должна я ни под каким видом ни к кому писать и отправлять куда бы то ни было моих писем, записок и других бумаг, иначе как токмо чрез г. коменданта. Равно если от кого мне или мужу моему чрез родных или посторонних людей будут присланы письма и прочее изъясненное в сем и 3-м пункте, должна я их ему же, г-ну коменданту, при получении объявлять, если оные не чрез него будут мне доставлены.
5
То же самое обещаю наблюсти и касательно присылки мне и мужу моему вещей, какие бы они ни были, равно и деньги.
6
Из числа вещей моих, при мне находящихся и которым регистр имеется у г. коменданта, я не в праве без ведома его продавать их, дарить кому или уничтожать. Деньгам же моим собственным, оставленным для нужд моих теперь равно и вперед от коменданта мне доставленным, я обязуюсь вести приходо-расходную книгу и в оную записывать все свои издержки, сохраняя между тем сию книгу в целости; в случае же востребования ее г-м комендантом оную ему немедленно представлять. Если же окажутся (вещи излишние против находящегося) у г-на коменданта регистру, которые были мною скрыты, в таком случае как за противо (сего) учиненный поступок подвергаюсь я законному суждению.
7
Также не должна я никогда мужу моему присылать никаких хмельных напитков, как-то: водки, вина, пива, меду, кроме съестных припасов; да и сии доставлять ему чрез старшего караульного унтер-офицера, а не чрез людей моих, коим воспрещено личное свидание с мужем моим.
8
Обязуюсь иметь свидание с мужем моим не иначе как в арестантской палате, где указано будет, в назначенное для того время и в присутствии дежурного офицера; не говорить с ним ничего излишнего, и паче чего-либо не принадлежащего, вообще же иметь с ним дозволенный разговор на одном русском языке.
9
Не должна я нанимать себе никаких иных слуг или работников, а довольствоваться только послугами приставленных мне одного мужчины и одной женщины, за которых также ответствую, что они не будут иметь никакого сношения с моим мужем и вообще за их поведение.
10
Наконец, давши таковое обязательство, не должна я сама никуда отлучаться от места того, где пребывание мое будет назначено, равно и посылать куда-либо слуг моих по произволу моему без ведома г-на коменданта или, в случае отбытия его, без ведома старшего офицера.
В выполнении всего вышеизъясненного в точности под сим подписуюсь. Читинский острог. 1828 года.
***
Только на третий день моего приезда привели ко мне Ивана Александровича. Он был чище одет, чем накануне, потому что я успела уже передать в острог несколько платья и белья, но был закован и с трудом носил свои кандалы, поддерживая их. Они были ему коротки и затрудняли каждое движение ногами. Сопровождали его офицер и часовой, последний остался в передней комнате, а офицер ушел и возвратился через два часа.
***
4 апреля 1828 года с утра начались приготовления; все дамы хлопотали принарядиться, как только это было возможно сделать в Чите, где, впрочем, ничего нельзя было достать, даже свечей не хватило, чтобы осветить церковь прилично торжеству. Тогда Елизавета Петровна Нарышкина употребила восковые свечи, привезенные ею с собою, и освещение вышло очень удачное. Шафера непременно желали быть в белых галстуках, которые я им и устроила из батистовых платков и даже накрахмалила воротнички, как следовало для такой церемонии. Экипажей, конечно, ни у кого не было. Лепарский, отъехав в церковь, прислал за мной свою коляску, в которой я и поехала с Натальей Дмитриевной Фон-Визиной.
***
Не было только одной из нас, это Александры Григорьевны Муравьевой, которая накануне только получила известие о смерти своей матеря графини Чернышевой, остальные все: Нарышкина, Давыдова, Янтальцева, княгиня Волконская и княгиня Трубецкая — присутствовали при церемонии.
Веселое настроение исчезло, шутки замолкли, когда привели в оковах жениха и его двух товарищей, Петра Николаевича Свистунова и Александра Никитича Муравьева (Скорее всего, Михайловича - Прим.), которые были нашими шаферами. Оковы сняли им на паперти. Церемония продолжалась недолго, священник торопился, певчих не было.
По окончании церемонии всем трем, т. е. жениху и шаферам, надели снова оковы и отвели в острог.
Дамы все проводили меня домой. Квартира у меня была очень маленькая, мебель вся состояла из нескольких стульев и сундука, на которых мы кое-как все разместились.
Спустя несколько времени плац-адъютант Розенберг привел Ивана Александровича, но не более как на полчаса.
Только на другой день нашей свадьбы удалось нам с Иваном Александровичем посидеть подольше; его привели ко мне на два часа, и это была большая милость, сделанная комендантом. Почти во все время нашего прибывания в Чите заключенных не выпускали из острога, и в начале мужей приводили к женам только в случае серьезной болезни последних, и то на это надо было испросить особенное разрешение коменданта. Мы же имели право ходить .в острог на свидание через два дня в третий. Там была назначена маленькая комната, куда приводили к нам мужей в сопровождении дежурного офицера.
На одном из таких свиданий был ужасный случай с А.Г. Муравьевой, которая пришла больная, уставшая и, разговаривая с мужем, опустилась на стул, который стоял тут. Офицеру это не понравилось, и особенно взбесило его то, что она говорила по-французски; он был, кажется, в нетрезвом виде и под влиянием вина начал говорить грубости, наконец, крикнул, схватив А.Г. Муравьеву за руку:
— Говори по-русски, и как ты смеешь садиться при мне!
Несчастная женщина так перепугалась, что выбежала из комнаты в истерическом припадке; на крыльце в это время стояло несколько молодых людей, в том числе брат Муравьевой, гр. Чернышев, и Иван Александрович Анненков. Все бросились на офицера, Иван Александрович схватил его за воротник и отбросил назад, чтобы дать возможность Муравьевой пройти. Послали за плац-адъютантом, который не замедлил явиться, сменил офицера с дежурства, а молодых людей успокоил. Коменданта в это время не было в Чите, но на другой день он вернулся и тотчас по возвращении своем пошел к Александре Григорьевне, извинился за пьяного офицера и обещал, что вперед дамы не будут подвергаться подобным грубостям, а офицера, как виноватого, от нас перевел. История эта могла кончиться очень печально для заключенных, если бы только Лепарский был другой человек, но этот великодушный старик умел всегда всех успокоить.
В те дни, когда нельзя было идти в острог, мы ходили к тыну, которым он был окружен, первое время нас гоняли, но потом привыкли к нам и не обращали внимания Мы брали с собою ножики и выскабливали в тыне скважинки, сквозь которые можно было говорить; иногда садились у тына, когда попадался под руку какой-нибудь обрубок дерева.
***
Когда привезли в Читу Ивана Александровича с его товарищами, острог, в котором они были помещены позднее, тогда отделывался, и поэтому их поместили в старом полуразвалившемся здании, где останавливались ранее партии арестантов. Несмотря на то что здание это было полусгнившее, а зима была жестокая, они должны были, однако ж, провести там всю вторую половину зимы, так как другого помещения не было Спали они на нарах, и первое время ни у кого не было ни постели, ни белья.
***
Между тем осужденные все прибывали и помещение становилось невыносимо тесным Наконец к осени 1827 года был окончен временный острог, который был назначен для них исключительно, но и там было немного лучше. До 70 человек должны были разместиться в 4 комнатах; спать приходилось также на нарах, где каждому было отведено очень немного места, так что надо было двигаться очень осторожно, чтобы не задевать соседа; шум от оков был невыносимый. Но молодость, здоровье, а главное дружба, которая связывала всех, помогали переносить невзгоды.
Оковы очень стесняли узников, казенные были очень тяжелы и, главное, коротки, что особенно для Ивана Александровича было очень чувствительно, так как он был высокого роста. Тогда я придумала заказать другие оковы, легче и цепи длиннее. Андрей мой угостил кузнеца, и оковы были живо сделаны. Их надели Ивану Александровичу, конечно, тайком и тоже с помощью угощения, а казенные я спрятала у себя и возвратила, когда оковы были сняты с узников, а свои сохранила на память. Из них впоследствии было сделано много колец на память и несколько браслетов.
Стража в Чите состояла из инвалидов, и часто нам приходилось сносить дерзости этих солдат, несмотря на то что комендант очень строго взыскивал с них за малейшую грубость; сами заключенные им охотно прощали, сознавая, что они это сделали по глупости своей; гораздо было чувствительнее и обиднее, когда из офицеров попадались такие, которые превратно понимали свои обязанности и позволяли себе грубые выходки, желая, вероятно, выслужиться или думая что исполняют свой долг, так как из Петербурга, кажется, если не ошибаюсь, было приказание говорить «ты» заключенным.
***
По приезде в Читу все дамы жили на квартирах, которые нанимали у местных жителей, а потом мы вздумали строить себе дома, и решительно не понимаю, почему комендант не воспротивился этому, так как ему было уже известно, что в Петровском Заводе было назначено выстроить тюремный замок для помещения декабристов; хотя, конечно, дома наши, выстроенные в роде крестьянских изб, не особенно дорого стоили, но все-таки это была напрасная трата денег, так как мы оставались в Чите только три с половиною года, что не могло не быть известно заранее коменданту.
Местоположение в Чите восхитительное, климат самый благодатный, земля чрезвычайно плодородная, между тем, когда мы туда приехали, никто из жителей не думал пользоваться всеми этими дарами природы, никто не сеял, не садил и не имел даже малейшего понятия о каких бы то ни было овощах; это заставило меня заняться огородом, который я развела около своего домика; тут неподалеку была река и с северной стороны огород был защищен горой. При таких условиях овощи мои достигли изумительных размеров. Растительность во всей Сибири поистине удивительная, и особенно это нас поражало в Чите.
***
Иван Александрович с трудом переносил казенную пищу, на которую казна отпускала деньги, но довольно скудно, так что обед в остроге состоял из щей и каши большей частью; я каждый день посылала ему обед, который приготовляла сама; главное неудобство состояло в том, что у меня не было плиты, о которой в то время в Чите никто, кажется, не имел и понятия; кухарки были очень плохие, и я ухитрилась варить и жарить на трех жаровнях, которые помещались в сенях. Когда я переехала в свой дом, в октябре месяце, то там была уже устроена плита к дамы наши часто приходили ко мне посмотреть, как я приготовляю обед, и просили научить их то сварить суп, то состряпать пирог, но когда дело доходило до того, что надо было взять в руки сырую говядину или вычистить курицу, то не могли преодолеть отвращения к такой работе, несмотря на все усилия, какие делали над собой. Тогда наши дамы сознавались со слезами, что завидуют моему умению все сделать, и горько жаловались на самих себя за то, что не умели ни за что взяться, но в этом была не их вина, конечно: воспитанием они не были приготовлены к такой жизни, какая выпала на их долю, а меня с ранних лет приучила ко всему нужда.
***
Надо сознаться, что много было поэзии в нашей жизни. Если много было лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного. Все было общее — печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое.
***
16 марта 1829 года у меня родилась дочь, которую назвали в честь бабушки Анною, у Александры Григорьевны Муравьевой родилась Нонушка, у Давыдовой сын Вака. Нас очень забавляло, как старик наш комендант был смущен, когда узнал, что мы беременны, а узнал он это из наших писем, так как был обязан читать их. Мы писали своим родным, что просим прислать белья для ожидаемых нами детей; старик возвратил нам письма и потом пришел. с объяснениями:
- Но позвольте вам сказать, — говорил он запинаясь и в большом смущении,- что вы не имеете права быть беременными, — потом прибавлял, желая успокоить нас: — Когда у вас начнутся роды, ну, тогда другое дело.
He знаю — почему ему казалось последнее более возможным, чем первое.
Когда родились у нас дети, мы занялись ими, хозяйством, завели довольно много окота, который в Чите был баснословно дешев, и весь 1829 год прошел довольно тихо...
***
После полуторагодового пребывания в Чите с заключенных были сняты оковы. Сделано это было с большою торжественностью. Комендант приехал в острог в мундире объявить монаршую милость, и цепи снимались в присутствии его и всей его свиты. После того как мужья наши были освобождены от цепей — и с нами сделались милостивее, солдаты перестали нас гонять от ограды, и мужей стали пускать к нам каждый день, но на ночь они должны были возвращаться в острог.
В Чите я даже первое время в Петровском Заводе заключенные обязаны были выходить на разные работы, для чего были назначены дни и часы, но работы эти не были тягостны, потому что делались без особенного принуждения; это время служило даже отдыхом для заключенных, потому что в остроге вследствие тесноты ощущался недостаток воздуха. Сначала их выводили на реку колоть лед, а летом заставляли также мести улицы, потом они ходили засыпать какой-то ров, который, не знаю почему, называли Чертовой могилой. Позднее устроили мельницу с ручными жерновами, куда их посылали молоть.
Мы, конечно, искали возможности поговорить с нашими мужьями во время работы, но это было запрещено, и солдаты грубо гоняли нас.
Княгиня Трубецкая рассказывала мне, когда я приехала в Читу, как она была поражена, когда увидела на работе Ивана Александровича; он в это время мел улицу и складывал сор в телегу. На нем был старенький тулуп, подвязанный веревкою, и он весь оброс бородой. Княгиня Трубецкая не узнала его и очень удивилась, когда ей муж сказал, что это был тот самый Анненков, блестящий молодой человек, с которым она танцевала на балах ее матери, графини Лаваль.
Княгиня Трубецкая и княгиня Волконская были первые из жен, приехавшие в Сибирь, зато они и натерпелись более других нужды и горя; они проложили нам дорогу и столько выказали мужества, что можно только удивляться им. Мужей своих они застали в Нерчинском заводе, куда они были посланы с семью их товарищами еще до коронации императора Николая. Подчинены они были Бурнашеву, начальнику Нерчинских заводов; Бурнашев был человек грубый и даже жестокий, он всячески притеснял заключенных, доводил строгость до несправедливости, а женам положительно не давал возможности видеться с мужьями. В Нерчинске точно также, как и в Чите, выходили на работы, но в Нерчинске все делалось иначе под влиянием Бурнашева; заключенных всегда окружали со всех сторон солдаты, так что жены могли их видеть только издали.
Князь Трубецкой срывал цветы на пути своем, делал букет и оставлял его на земле, а несчастная жена подходила поднять букет только тогда, когда солдаты не могли этого видеть.
Кроме того, эти две прелестные женщины, избалованные раньше жизнью, изнеженные воспитанием, терпели всякие лишения и геройски переносили все. Одно время княгиня Трубецкая положительно питалась только черным хлебом и квасом. Таким образом они провели почти год в Нерчинске, а потом были переведены в Читу. Конечно, в письмах своих к родным они не могли умолчать ни о Бурнашеве, ни о тех лишениях, каким подвергались, и, вероятно, неистовства Бурнашева были приняты не так, как он ожидал, потому что он потерял свое место, и только чрез длинный промежуток времени получил другое в Барнауле, где и умер.
В Чите нас очень полюбили все и многие даже плакали, когда мы уезжали, провожали нас до самого перевоза, который был в расстояния двух или трех верст от селения.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2007-02-22 03:01 pm (UTC):) Вот так и жили. Не то, что б в удовольствие, но по собственному желанию.
no subject
Date: 2007-02-22 05:44 pm (UTC)Самая жесть, как я понимаю, был Нерчинск.
no subject
Date: 2007-02-22 06:57 pm (UTC)no subject
Date: 2007-02-22 07:01 pm (UTC)Надо нагрянуть в букинистический.
no subject
Date: 2007-02-27 01:17 pm (UTC)Я так понимаю, что собственно Анненковой воспоминания как раз заканчиваются на моменте отъезда из Читы.
Вот еще про нее поподробней: http://www.cbs1vao.ru/Decabr/f7.htm
Понятно, что это частный случай, и у всех было по-разному, но все равно интересно :)